16

Мэри Кэтлин 0'Луни, вы уже поняли, была той самой легендарной миссис Джек Грэхем, владелицей контрольного пакета акций РАМДЖЕК. В ее кедах хранились чернильница, ручки и бумага. Кеды были для нее вроде банковских сейфов. Снять их с нее никто не мог, не разбудив при этом хозяйку.

Впоследствии она говорила, что еще в лифте открылась мне, кто она такая.

Что мне было на это отвечать?

— Если бы ты открылась, Мэри Кэтлин, такое я бы уж точно запомнил.

Знай я, кто она на самом деле, куда понятнее стали бы вечные ее разговоры про то, что ей хотят обрубить руки. Эти обрубленные руки можно было бы заспиртовать, выбросив куда-нибудь ее тело, и тогда, воспроизводя отпечатки пальцев, можно было бы ворочать всеми делами корпорации РАМДЖЕК. Понятно, почему она все время была настороже. Понятно, что никому не говорила, кто она.

Понятно, что никому не доверяла. На нашей отдельно взятой планете, где деньги превыше всего, даже самому обходительному человеку могло вдруг взбрести в голову: а сверну-ка я ей шею, и тогда у моих близких всего будет вдосталь. Всего-то одно движение, секунда какая-то, пройдет несколько лет — и вспоминать про это перестанешь. А годы быстро проходят.

Маленькая она такая была, слабая. Прикончить ее да руки обрубить было бы ничуть не страшнее того, что десять тысяч раз за день происходит на птицефабриках-автоматах. Вы ведь знаете, корпорации РАМДЖЕК принадлежит фирма «Жареные цыплята из Кентукки с фермы полковника Сандерса». Знаю я, как эти цыплята на разделочный стол попадают, своими глазами видел.

Но как же это я в лифте не расслышал, когда она мне открылась?

У меня, помню, уши заложило там, наверху, уж очень резкий был перепад высоты. Мы единым духом на тысячу футов взлетели, хоть бы остановку сделали. А еще вот что: оглох я, не оглох, все равно сработал бы мой автопилот, который разговорами управляет. Не беру в голову, что мне говорят да и что сам я говорю. Казалось мне, так мы с нею далеки от всего, чем живет большинство людей, нам только звуками вроде мычания друг с другом общаться нужно. Кажется, она обмолвилась, что ей отель «Уолдорф Астория» принадлежит, но я решил: послышалось.

— Рад за тебя, — говорю.

В общем, когда мы там в салоне арф на скамеечке сидели, она думала, что самое главное я про нее знаю, а я не знал. Меж тем Дельмар Пил позвонил в полицию, а Дорис Крамм услал из салона вроде как за кофе, а на самом деле полицейского позвать с улицы.

Но вышло так, что в это время небольшая драка началась в сквере перед зданием Объединенных Наций, всего в трех кварталах отсюда. И все полицейские побежали туда. Там юнцы какие-то, белые, из безработных, стали бейсбольными битами педикам мозги выколачивать. Одного в Ист-ривер кинули, а оказалось, он министр финансов государства Шри Ланка.

Кое с кем из этих юнцов я потом в участке познакомился, и они решили, что я тоже педик. Один ширинку расстегнул, вытаскивает и говорит: «Алло, папаша, не проголодался? На, закусывай. Чав-чавчав» — и все такое.

Однако я все это вот к чему рассказываю: целый час полицейского найти не удавалось, чтобы меня забрал. Так что у нас с Мэри Кэтлин достаточно было времени обо всем всласть наговориться. Ей в этом салоне было спокойно. И она решилась опять нормальной сделаться.

Ужасно это было трогательно. Она же только физически сдала. А голос у нее, душа, которая в каждом ее слове угадывалась, все это осталось совсем как прежде, когда была она восемнадцатилетней девчонкой — сердитой на мир, но с оптимизмом смотрящей в будущее.

— Теперь для каждого хорошая жизнь начнется, — сказала она мне в том выставочном зале компании «Американские арфы». — Мне всегда внутренний голос говорил, что так вот и будет. Все хорошо, что хорошо кончается.

До чего у нее голова светлая! До чего светлые головы были у всех четырех женщин, которых я любил! За те несколько месяцев, что с я с нею более или менее постоянно спал, она успела перечитать все книжки, которые я прочел — или предполагалось, что прочел, — в Гарварде. У меня от этих толстенных кирпичей мысли путались, а вот Мэри Кэтлин глотала их с жадностью людоеда, дорвавшегося до сочного мяса. Пожирала эти тома, как юный каннибал сердце старого и храброго врага зубами раздирает. Совсем этой книжной магии поддалась. Как-то перебирает маленькую мою библиотеку и говорит: «Вот, самые замечательные книги в мире, которые самые замечательные в мире мудрецы написали, чтобы по ним учились самые замечательные в мире студенты самого замечательного университета».

Ну и пусть.

Вы представляете, как непохожа была Мэри Кэтлин на мою жену Рут, Офелию концлагерей, считавшую, что даже самые разумные все равно до того глупы, уж лучше бы им рта не раскрывать, а то совсем дело будет ни к черту. Если разобраться, кто, как не умники, лагеря смерти выдумали? Балбесу какому-нибудь и на ум не придет устроить лагерь смерти, специальную железнодорожную ветку протянуть, построить крематорий, работающий двадцать четыре часа в сутки. Балбес в жизни не объяснит, отчего лагерь смерти так необходим человечеству.

Что тут скажешь — ну и пусть.

Стало быть, сидим мы с Мэри Кэтлин, а вокруг все арфы, арфы. Странный, как подумаешь, инструмент, в общем-то, почти наглядное воплощение сути цивилизации, какой ее Рут себе представляла, пусть бы никаких войн и не было, — этакое невозможное сочетание греческой архитектуры с летающими машинами Леонардо да Винчи.

Между прочим, арфы эти имеют свойство без всяких внешних причин выходить из строя. Когда мне в корпорации РАМДЖЕК пришлось заняться арфами, я думал, компания «Американские арфы», помимо прочих сокровищ, располагает чудесными старинными инструментами, такими же драгоценными, как скрипки Страдивари или Амати. Ничего подобного, все это пустые фантазии оказались. Струны на арфе так жестко, так туго натянуты, что лет через пятьдесят играть на инструменте становится невозможно, и тогда его надо на помойку выкинуть или в музей отнести.

Насчет славок я, кстати, тоже выяснил кое-что удивительное. Они единственные из птиц, в неволе усваивающие правила, по которым живут люди. Вы, наверно, думаете, что арфы приходилось накрывать чехлами, чтобы они не перемазались птичьим пометом? Вот и нет. Славки свой помет откладывают в такие чашечки, которые там везде были понаставлены. Когда на воле живут, вероятно, откладывают помет в гнезда других птиц. Чашечки эти они за гнезда принимают.

Век живи — век учись.

Еще два слова про то, как мы с Мэри Кэтлин среди арф сидим, а над нами славки летают, а на улице полицейского ищут.

— Когда умер мой. муж, я такой себя несчастной чувствовала, Уолтер, такой одинокой, что пить начала, — рассказывает она.

Муж ее был Джек Грэхем, инженер, нелюдимый такой человек, который корпорацию РАМДЖЕК основал. И не на пустом месте. Он был из семьи мультимиллионеров. Хотя я ничего этого тогда не знал и, когда она про мужа заговорила, мог бы вообразить этого мужа кем угодно, то ли он водопроводчик, то ли водитель грузовика, или преподаватель колледжа, или еще кто.

Рассказывает: поехала она в частный санаторий, Луисвилл, штат Кентукки, и там ее лечили шоком. Поэтому у нее начисто отшибло память о происходившем с тысяча девятьсот тридцать пятого по пятьдесят пятый. Вот оттого-то, встретившись сейчас со мной, она и решила, что мне можно доверять, как прежде. О том, как бессердечно я ее покинул, как потом заложил Леланда Клюза, и все остальное, — ничего она вспомнить не может. И простодушно полагает, что я все тот же пламенный идеалист, каким был в тысяча девятьсот тридцать пятом. Ничего ей не известно и про то, какую роль я сыграл в Уотергейте. Никто толком не знает про мою роль в Уотергейте.

— Много чего мне пришлось выдумать и за воспоминания выдать, — сказала она, — а то сплошь одни дыры зияли. Знаю, что была война, и не забыла, как ты ненавидел фашизм. Как-то представила себе: лежишь ты где-то на морском берегу, гимнастерка на тебе, винтовка рядом, а волна ласково так у твоих ног плещется. Глаза у тебя, Уолтер, широко открыты, потому что мертвые они, глазато. Лежишь, солнце прямо в лицо тебе бьет.